Когда рассеется туман - Страница 48

— Но ведь вы чувствовали хоть что-нибудь?

— Ну конечно! — Мне вдруг становится неприятно обсуждать давно ушедших людей. — Только никогда этого не показывала.

— Никогда? — Кейра не хочет и не ждет ответа, и я благодарна ей, потому что не желаю отвечать.

— Все эти хозяйско-горничные отношения — такая глупость! — надувшись, говорит она. — Сплошные приказы!

— Времена были другие, — просто отвечаю я.

— Вот и Урсула так говорит, — вздыхает Кейра. — Только мне ведь это не поможет! Актерская игра — это сплошные чувства. Как сыграть яркую роль, если основная задача — ни на что не реагировать? Я чувствую себя просто картонной фигуркой, со всеми этими «да, мисс», «нет, мисс», «как скажете, мисс».

— И впрямь нелегко, — киваю я.

— Сначала я пробовалась на роль Эммелин, — доверчиво сообщает Кейра. — Тоже, конечно, ничего особенного. Но хоть героиня интересная. В кино снималась, и погибла красиво — в автокатастрофе. А костюмы какие — вы бы видели!

Я не напоминаю ей, что видела эти костюмы раньше всех.

— В итоге выбрали более кассовую актрису. — Кейра закатывает глаза. — Хотя мои пробы им понравились. Вызывали меня два раза. Продюсер сказал, что я похожа на Эммелин больше, чем Гвинет Пэлтроу — Она так брезгливо произносит имя актрисы, что разом теряет всю свою красоту. — У нее только одно преимущество: номинация на «Оскар», тем более, всем известно, что британским актрисам приходится работать вдвое усердней, чтобы его получить. Особенно, если начинаешь в сериалах.

Я чувствую разочарование Кейры и не виню ее: мне и самой не раз гораздо больше хотелось быть Эммелин, чем горничной.

— Так или иначе, — с досадой продолжает девушка, — я играю Грейс, и надо выжать из этой роли все, что только можно. Кроме того, Урсула обещала поместить интервью со мной на диске с анонсом фильма, потому что я единственная, кто смог встретиться со своим прототипом.

— Рада, что оказалась полезной.

Она кивает, не замечая моей иронии.

— Еще вопросы?

— Сейчас посмотрю. — Она переворачивает страницу, из папки вылетает что-то, похожее на гигантскую серую моль, и падает лицом вниз. Когда Кейра поднимает листок, я вижу, что это фотография — группа черно-белых фигурок с серьезными лицами. Даже отсюда она кажется знакомой. Я вспоминаю ее мгновенно — как виденный когда-то фильм, сон или рисунок всплывают в памяти при первом же взгляде на них.

— Можно посмотреть? — Я протягиваю руку. Кейра кладет фото в мои скрюченные пальцы. Наши руки встречаются, и гостья быстро отдергивает свою, будто боится заразиться. Чем? Старостью, очевидно.

Передо мной копия старого фотоснимка. Поверхность гладкая, матовая, прохладная. Я поднимаю его поближе к свету и надеваю очки.

Вот они — мы. Вся прислуга Ривертона, лето тысяча девятьсот шестнадцатого.

Такой снимок по распоряжению леди Вайолет делался каждый год. Фотограф приглашался специально, из лодонской студии, его приезд обставлялся со всей торжественностью.

Готовая фотография — два ряда серьезных лиц глядящих в накрытый черной тканью фотоаппарат, — потом стояла некоторое время на полке в гостиной, после чего помещалась в семейном альбоме Хартфордов, наряду с приглашениями, страницами меню и вырезками из газет.

Будь эта фотография сделана в другое лето, я бы не смогла так точно назвать год. Но этот снимок связан для меня с событиями, о которых невозможно забыть.

В центре сидит мистер Фредерик, у него по бокам — мать и Джемайма. На плечи Джемаймы накинута черная шаль, маскирующая огромный живот. По обеим сторонам от них, как две круглые скобки, сидят Ханна и Эммелин — одна выше, другая ниже — в одинаковых черных платьях. Новых платьях, только совсем не тех, о которых мечтала Эммелин.

В центре второго ряда, за спиной мистера Фредерика стоят мистер Гамильтон, миссис Таунсенд и Нэнси. Мы с Кэти стоим за девочками Хартфорд; мистер Доукинс, шофер, и мистер Дадли, садовник, — по краям. Ряды не смешиваются, только няня Браун дремлет в плетеном кресле сама по себе — ни впереди, ни сзади.

Я смотрю на свое серьезное лицо. Из-за прилизанных волос голова похожа на булавочную головку, только уши торчат. Я стою за Ханной, ее светлые, уложенные волнами волосы загораживают мое черное платье.

У всех мрачные лица — примета времени, и особенно того лета. Прислуга, как всегда в черном, но на этот раз к ней присоединилось и семейство. Траур, охвативший всю Англию и весь мир, не миновал и нас.

Фото сделано двадцатого июля шестнадцатого года, на следующий день после похорон лорда Эшбери и майора. В день рождения ребенка Джемаймы, который ответил на вопрос, так долго мучивший всех и каждого.

* * *

То лето выдалось невыносимо жарким, самым жарким на моей памяти. Ушли в прошлое серые зимние дни, незаметно выцветавшие в ночи, их место заняли длинные солнечные летние недели. Погода стояла ясная, ни облачка.

В то утро я проснулась раньше обычного. Солнечные лучи уже позолотили верхушки берез вокруг озера и вливались в чердачное окно. Широкая полоса света легла на кровать, слепила глаза. Я не отодвинулась. Иногда даже приятней проснуться с рассветом, вместо того чтобы начинать рабочий день в холодной тишине спящего дома. Летнее солнце — лучший друг горничной.

Фотограф должен был приехать в половине десятого, и к тому времени, как мы собрались на лужайке, воздух над ней дрожал от жара. Семейство ласточек, что поселилось под крышей и явно считало Ривертон своим собственным домом, с любопытством наблюдало за нами, приглушенно чирикая. Даже деревья вдоль дорожек стояли, не шелохнувшись. Их густые кроны будто берегли силы на случай, если подует ветерок и заставит их шуршать и качаться.