Когда рассеется туман - Страница 56

— Да, — согласилась мама, улыбка ее увяла. — Да, не мог. — Она отвернулась и засмотрелась в открытое окно. На каменную стену соседнего дома. — Хотя мне всегда казалось, что он не женится вновь.

Теперь голос ее звучал неуверенно, и мне стало стыдно за свое желание поставить ее на место. Маме, наверное, нравилась эта Пенелопа, мать Ханны и Эммелин. Точно, нравилась. Иначе чем объяснить ее упрямое желание, чтобы мистер Фредерик никогда не женился вновь? И уныние, когда я попыталась доказать, что свадьба неизбежна. Я накрыла ее руки своими.

— Ты права, мама. Может, я и зря болтаю, пока еще толком ничего не известно.

Мама не ответила. Я прижалась к ней.

— Тем более, что мистера Фредерика никак не обвинить в нежных чувствах к Фэнни. Он даже на свой кнут смотрит с большим удовольствием.

Я пыталась подлизаться к маме и обрадовалась, когда она повернулась и посмотрела на меня. И удивилась: в лучах полуденного солнца мамины щеки порозовели, глаза позеленели, и она стала почти хорошенькой. Я никогда раньше так о ней не думала. Аккуратная, да, подтянутая, но хорошенькая?

Я вспомнила слова Ханны, ее рассказ о фотографии и еще больше захотела увидеть снимок своими глазами. Понять, какой была та мама — симпатичная, добрая девочка — которую так тепло описывала Ханна и с такой любовью вспоминала миссис Таунсенд.

— Фредерик всегда любил ездить верхом, — сказала она, ставя чашку на подоконник. А потом поразила меня — взяла мою руку в свои и погладила твердые мозоли на ладони.

— Расскажи мне о своих новых обязанностях. Судя по мозолям, нелегко тебе приходится.

— Да нет, все не так уж плохо, — тронутая непривычной заботливостью ответила я. — Конечно, стирку и уборку я не очень люблю, а вот другие дела мне по душе.

— Какие же? — Мама наклонила голову.

— Нэнси так занята на станции, что я все чаще работаю наверху.

— И тебе нравится? — тихо спросила мама. — Наверху, в большом красивом доме?

Я кивнула.

— А что именно тебе нравится?

Ходить по прекрасным комнатам, украшенным хрупким фарфором, картинами и гобеленами. Слушать, как Ханна и Эммелин мечтают и шутят, поддразнивая друг друга. Я вспомнила внезапную мягкость мамы и внезапно поняла, как ей угодить.

— Там я чувствую себя счастливой, — объяснила я. — И надеюсь когда-нибудь стать не просто горничной, а настоящей камеристкой.

Мама нахмурилась.

— Что ж, камеристка — совсем не плохая работа для девушки, — каким-то странным голосом согласилась она. — Но счастье… Счастье у каждого свое. В чужом саду не сорвешь…

* * *

На обратном пути я никак не могла выкинуть мамины слова из головы. Ясное дело, она, как обычно, говорила о том, чтобы я помнила свое место. Что я могу найти счастье лишь среди углей кухонного очага, а уж никак не среди жемчугов хозяйкиного будуара. Но ведь Хартфорды — не какие-нибудь чужаки. Что случится, если я стану счастлива, работая на них, слушая их разговоры, заботясь об их прекрасных платьях?

И вдруг меня осенило — да она ревнует! Мама просто завидует мне, моей работе в Ривертоне. Наверное, она прислуживала Пенелопе, матери девочек; да, точно — потому она и расстроилась из-за моих разговоров о повторной женитьбе мистера Фредерика. А я теперь служу там, где она была счастлива, и напоминаю ей о жизни, которую ее вынудили оставить. Хотя почему вынудили? Ханна сказала, что у леди Вайолет когда-то работали семьи. И потом — если мама так ревнует меня к своему бывшему месту, почему она так настаивала, чтобы я его заняла?

Я злобно пнула ком грязи, отлетевший от копыта какой-то лошади. Все бесполезно. Мне никогда не распутать тех загадок и тайн, что наплела между нами мама. А если она не хочет ничего объяснять и читает мне туманные проповеди о «своем месте» и «несчастливой участи», что, по ее мнению, я должна ей отвечать?

Я глубоко вздохнула. Вот и не буду. Мама не оставила мне выбора, кроме как идти своей дорогой. Что ж, отлично. Если для этого требуется взобраться по служебной лестнице, этим и займемся.

Я вынырнула из обсаженной деревьями аллеи и на миг затормозила перед домом. Солнце садилось, Ривертон накрыла тень. Огромным черным жуком примостился он на холме, поникший под грузом жары и постигшей его беды. И все-таки меня накрыло теплое чувство уверенности. Первый раз в жизни я почувствовала себя независимой, где-то по дороге из деревни в Ривертон меня покинуло привычное ощущение, что если я не буду крепко держаться за что-нибудь, меня снесет.

Я вошла в дом с черного хода и двинулась по полутемному коридору. Шаги гулко отдавались от прохладного каменного пола. В кухне стояла тишина. Там еще пахло тушеным мясом, но слуги уже разошлись. За моей спиной, в столовой, громко тикали часы. Я заглянула туда. Тоже пусто. На столе стояла одинокая чашка с блюдцем, а куда же делся тот, кто из нее пил? Я сняла и повесила на крючок у двери шляпу, оправила платье. Вздохнула — звук шумно разнесся по пустой кухне. Я усмехнулась. Первый раз в жизни я была под лестницей совершенно одна.

Я посмотрела на часы. У меня оставалось еще полчаса свободного времени. Можно выпить чаю. Тот, которым угощала меня мама, оставил горький осадок.

На плите стоял чайник, еще теплый, под стеганым чехлом. И только я успела взять чашку, как в кухню ворвалась Нэнси. Увидев меня, она вытаращила глаза.

— Там Джемайма, — сообщила она. — Рожает.

— Как? Ведь ребенок должен появиться только в сентябре! — опешила я.

— Наверное, ему об этом сказать забыли, — буркнула Нэнси, кидая в меня небольшим полотенцем. — Отнеси это и миску теплой воды наверх. Я больше никого не нашла, а кто-то же должен позвать доктора.