Когда рассеется туман - Страница 89

* * *

Войны делают историю невероятно простой. Четкие даты, легко запоминающиеся события: до и после, победители и побежденные, враги и союзники. Настоящая история — подлинное прошлое — далеко не так проста. Она не плоская и не примитивная. Она текучая и быстрая, как река, необъятная и непознанная, как вселенная. И еще она изменчива: как только кажется, что помнишь что-то очень четко, проекция сдвигается, выползают новые, давно забытые картины, новая версия происшедшего.

Я пытаюсь сосредоточиться на поворотных пунктах истории Ханны и Тедди — в последнее время все мои мысли так или иначе сворачивают на Ханну. Глядя назад, очень легко делать выводы: отсюда ясно видны события, которые привели к тому, что рано или поздно должно было случиться. А ведь в то время я их не заметила. В настоящем поворотные пункты ускользают. Проходят мимо незамеченными. Мы упускаем возможности, принимаем катастрофы за удачи. И только потом какие-то события становятся знаковыми, их называют так историки, пытающиеся придать запутанным клубкам жизни хоть какое-то подобие порядка.

Интересно, как Урсула разберется с семейной жизнью Тедди и Ханны? Что приведет их к неудаче? Может быть, приезд Деборы из Нью-Йорка? Или провал Тедди на выборах? Отсутствие наследника? Согласна ли она, что признаки грядущего несчастья проявились еще в медовый месяц — тонкие трещины, почти невидимые в сумеречном парижском свете, едва заметные разрывы в тончайшей ткани двадцатых годов — прекрасной, ажурной ткани, такой непрочной, что не было никакой надежды подольше ее сохранить.

* * *

Летом девятнадцатого года версальский мирный договор согрел Париж теплым пламенем оптимизма. По вечерам я раздевала Ханну, снимала с нее тончайшее газовое платье, каждый раз новое: бледно-зеленое, голубое, розовое (Тедди любил качественный бренди и безупречно одетых женщин), а она рассказывала мне, где они сегодня побывали и что посмотрели. Поднимались на Эйфелеву башню, гуляли по Елисейским полям, обедали в наимоднейших ресторанах. Впрочем, Ханну привлекало нечто большее. А может, меньшее.

— Ах эти рисунки, Грейс, — сказала она однажды вечером. — Кто бы мог подумать, что я настолько влюблюсь в рисунки?

Рисунки, сувениры, люди, запахи. Ханна жадно поглощала новые впечатления. Годы и годы она провела в ожиданиях, годы, которые считала пропавшими даром, потраченными зря. А сейчас кругом столько людей, с которыми можно поговорить: богачи в ресторанах, политики — только что с переговоров, уличные художники.

Тедди вовсе не был слеп, он замечал несколько истерическую восторженность Ханны, ее склонность к идеализации, но приписывал все юности. Сейчас эти черты скорее забавляли и радовали, чем настораживали его, а через некоторое время, считал он, жена обязательно их перерастет. Не то чтобы ему очень этого хотелось — в то время он обожал ее такой, какая она есть. Обещал свозить на будущее лето в Италию — посмотреть Помпеи, галерею Уфицци, Колизей; да чего только не обещал. Ханна была зеркалом, в котором Тедди видел себя не сыном своего отца — такого обычного, самоуверенного, скучного — но мужем очаровательной непредсказуемой женщины.

Ханна, в свою очередь, почти не говорила о Тедди. Он был приложением ко всему остальному. Средством, с помощью которого Ханна наконец-то отправилась в путешествие. Нет, Тедди ей даже нравился. Она находила его забавным (правда, тогда, когда он меньше всего этого ожидал), добрым и приятным. Интересы его были уже, интеллект ниже, но Ханна не заостряла на этом внимания и даже научилась льстить супругу, когда это требовалось. А любовь — к чему она? Ханна не страдала от ее отсутствия, во всяком случае тогда. Кому нужна любовь, когда вокруг столько всего интересного?

* * *

Однажды утром, ближе к концу медового месяца, Тедди проснулся с головной болью. Он вообще страдал мигренями, не частыми, но сильными — отголосок какой-то детской болезни. И ничто ему не помогало, он мог лишь лежать в затененной комнате и маленькими глотками пить воду. В тот, первый, раз Ханна растерялась: раньше она почти не сталкивалась с чьей-нибудь болезнью.

Она неуверенно предложила Тедди посидеть с ним, но он не хотел лишать ее удовольствия погулять по Парижу и отказался, объяснив, что она все равно ничего не сможет для него сделать.

Меня отправили на прогулку вместе с ней. Тедди считал, что леди, даже замужней, не пристало ходить по улицам одной. Ханне надоели магазины и вообще помещения. Она хотела открыть для себя свой собственный Париж. Мы вышли на улицу и отправились куда глаза глядят, без всякой карты.

— Смотри, Грейс, — то и дело повторяла Ханна, — давай повернем вот сюда.

В конце концов мы вошли в странный полутемный, узкий переулок. Два ряда домов стояли так близко, что крыши их почти смыкались. По переулку плыла музыка и выплескивалась на маленькую площадь. В воздухе носились смутно знакомые запахи — что-то съедобно-мертвенное. И люди. Голоса. Ханна постояла у входа в переулок и решительно шагнула вперед. Мне ничего не оставалось, как последовать за ней.

Мы попали в коммуну художников. Это я теперь понимаю. Пожив в шестидесятых, побывав в Хайт-Эшбери и на Карнаби-стрит, я уже не удивлюсь, столкнувшись с веселой пестрой нищетой парижской богемы. Но тогда, первый раз выехав из Саффрона, где в бедности не было ничего привлекательного, я была ошеломлена. Мы шли по переулку мимо крошечных ларьков и открытых дверей, всюду были натянуты разделявшие их простыни, из ароматных палочек курился тяжелый мускусный дым. Ребенок с большими золотистыми глазами равнодушно выглядывал из-за ставен.