Когда рассеется туман - Страница 90

На красных, расшитых золотом подушках сидел человек и играл на кларнете, хотя тогда я не знала, как называется эта длинная черная палка, вся в блестящих колечках и клавишах. Я мысленно назвала ее змеей. Когда человек перебирал по змее пальцами, из нее лилась музыка — странная, опасная, от нее становилось неловко, будто она пела о чем-то слишком интимном. Потом я узнала, что это джаз, а еще чуть погодя он распространился повсеместно.

По всему переулку стояли столы, за ними сидели люди, они читали, разговаривали, даже ругались. Пили кофе и странные напитки из необычных бутылок — вероятно, ликер. Когда мы проходили мимо, люди поднимали глаза, с интересом или без — сказать трудно. Я старалась не встречаться с ними взглядом и только безмолвно умоляла Ханну повернуть обратно, вернуться к свету и безопасности. Меня пугали чужие запахи и непонятная музыка, а вот Ханна чувствовала себя как рыба в воде. Она стремилась впитать в себя все и сразу. Кругом висели картины, только не такие, как в Ривертоне. Эти были нарисованы углем. С кирпичных стен на нас смотрели чьи-то лица, глаза, торчали руки и ноги.

Один рисунок привлек внимание Ханны. Большой — человеческая фигура поместилась на нем целиком. Женщина, сидящая на стуле. Не в кресле и не в шезлонге. А на простом деревянном стуле с тяжелыми ножками. Она сидела, широко разведя колени, и смотрела прямо на нас. Нарисованная блестящим углем, она была совершенно нагой и очень черной. Большие глаза, торчащие скулы, выпяченные губы. Волосы собраны в пучок на затылке. Предводительница воинов.

Меня просто ошарашила такая откровенность, мне казалось, что Ханна должна чувствовать то же самое. Однако она повела себя очень странно. Склонила голову к плечу, подняла руку и провела пальцем по щеке нарисованной женщины.

Рядом тут же вырос какой-то человек.

— Вам нравится? — спросил он с сильным акцентом. Мне не понравилось, как он глядел на Ханну из-под тяжелых век. Человек явно понял, что у нее есть деньги. Догадался по одежде.

Ханна заморгала, будто очнувшись.

— Да, — тихо сказала она.

— Хотите купить?

Ханна сжала губы; думает — поняла я. Несмотря на любовь к искусству, такую картину Тедди бы не одобрил. В рисунке — в женщине — таилось что-то опасное. Дикое. И все-таки Ханне она нравилась. Картина напоминала ей о прошлом. Игра. Нефертити. Роль, которую она играла со всей горячностью не признающего рамок детства. Ханна кивнула. Да, она хочет ее купить.

От плохих предчувствий у меня по спине побежали мурашки. Лицо мужчины осталось бесстрастным. Он позвал кого-то. Ответа не последовало, и он жестом пригласил Ханну внутрь. Обо мне, похоже, просто забыли, но я продолжала держаться подле Ханны и следом за ней вошла в низенькую красную дверь. Мы очутились в студии — темной, как нора. Со стен лоскутами свисали выцветшие зеленые обои. Пол — насколько позволяли видеть разбросанные там и сям листы бумаги с набросками углем — был каменным. В углу лежал матрас, на нем — потрепанные подушки и плед; вокруг матраса валялись пустые бутылки.

А еще там сидела женщина. Женщина с портрета. К моему ужасу она была совсем голой. Женщина осмотрела нас с мимолетным интересом и не сказала ни слова. Поднялась и оказалась очень высокой — даже выше мужчины — и подошла к столу. В ее движениях, в равнодушии к тому, что мы смотрим на нее, видим ее груди — одна больше другой — сквозила какая-то дикая свобода, от которой на меня напала странная слабость. Они не такие, как мы. Как я. Женщина закурила сигарету. Я смотрела в сторону. Ханна — нет.

— Мадам хочет купить твой портрет, — сказал мужчина на слишком правильном английском.

Чернокожая женщина оглядела Ханну и ответила что-то на незнакомом мне наречии. Не на французском, это точно. Что-то гораздо более экзотическое.

Мужчина засмеялся и перевел:

— Не продается.

Он протянул руку и вдруг взял Ханну за подбородок. У меня в ушах испуганно застучал пульс. Даже Ханна подалась назад, а художник уверенно покрутил ее лицо туда-сюда и отпустил.

— Только обмен.

— Обмен? — переспросила Ханна.

— На ваш портрет, — объяснил мужчина. Пожал плечами. — Берете ее портрет, оставляете свой.

Подумать только! Портрет Ханны — да еще неизвестно, в каком виде, — останется висеть в этом ужасном французском переулке, и каждый прохожий станет на него пялиться! Ну уж нет.

— Мы уходим, мэм, — с непонятно откуда взявшейся твердостью сказала я. — Мистер Лакстон нас ждет.

Наверное, Ханну тоже удивил мой тон, потому что к моей огромной радости, она кивнула.

— Да, Грейс. Ты права.

Мы подошли к двери. На пороге Ханна обернулась к художнику:

— Завтра, — задумчиво сказала она. — Я приду, завтра.

* * *

По дороге домой мы не разговаривали. Ханна шла быстро, целеустремленно. В ту ночь я лежала без сна, в смятении и страхе, гадая, как остановить ее — я должна, я смогу. Портрет тревожил меня, даже не сам портрет, а то, как Ханна на него смотрела. В них было что-то общее.

Даже уличный шум в ту ночь казался мне зловещим, опасным. Чужие голоса, чужая музыка, женский смех где-то неподалеку. Я мечтала скорей вернуться в Англию, страну, где царят строгие правила и каждый знает свое место. Конечно, такая Англия существовала лишь в моем воображении, ведь ночью все выглядит по-другому.

К счастью, утром все разрешилось само собой. Когда я пришла одевать Ханну, Тедди уже проснулся и сидел в кресле. Голова у него еще болела, но что за супруг — сказал Тедди — оставит свою очаровательную жену в последний день медового месяца? Он предложил Ханне пойти по магазинам.